Tatjana / проза /

Она бежала по дороге. По пыльной летней дороге, согретой солнцем и уходившей куда-то за деревню. Ей только что сказали, что на краю деревни есть конь, и на нём можно прокатиться. И теперь она бежала к нему на свидание. Так бегут навстречу любимому другу, другу с которым не виделись тысячу лет… и вот теперь он приехал. И можно его увидеть, можно его потрогать, можно прислониться щекой к его теплому шелковому вздыхающему боку. Господи, как всё пело, танцевало у неё внутри, она неслась навстречу своему празднику. Когда она его увидела, ей показалось, что всё, только что летевшее вместе с ней, – замерло. Замерло в этом узнавании, в радости, разливающейся по пёстрому от цветов лугу, на краю которого стоял – он. Это был гнедой двухлеток по имени Миша.
Она медленно приближалась к нему, и вот уже стали видны его влажные, чуть отливающие фиолетовым глаза, нервные подвижные ноздри, мягкие губы. Она знала, что ощутит, дотронувшись до его головы. Знала, что почувствует её рука, остановившаяся на его щеке. Откуда она могла это знать? Она, выросшая в городе и никогда до сих пор не видевшая лошади?
Очутившись в седле, привычным движением тела она тронула коня с места, и мир поплыл у неё перед глазами; этот мир исчез, и появился совсем другой.

…Степь горела. Пригнувшись к гриве коня, слившись с ним воедино, всадник летел по этой горящей степи. Огонь был сзади, но он двигался быстрее, чем всадник; он догонял, поглощая всё на своем пути, вставая за плечами сплошным валом.
Прижавшись к шее коня и подтянув к его спине согнутые в коленях ноги, всадник слышал только хриплое дыхание, гул огня и ритмичный топот копыт.

Огонь догонял, он был быстрее; он ушёл вперед, стеной, с обеих сторон, и казалось, вот-вот сомкнет свободный коридор, по которому двигался всадник, понявший уже, что от огня не уйти. Не уйти, не спастись, не вырваться из этого адова гула. …И всадник спрыгнул с коня. Он покатился по тлеющей земле, замерев на месте, а конь ушел вперед, свободный от всадника. Он вырвался из этого пламени…
Вспыхнувшая одежда заставила всадника вскочить и закружиться на месте. Последнее что он видел, теряя сознание от боли, – это был огромный факел, двигавшийся на него. …Его конь возвращался к нему.

Я заворожено смотрела на женщину, которая вышла в зал, она не видела меня и поэтому я могла её спокойно рассматривать. Это была брюнетка, её пышные волосы были уложены назад, можно было представить, что иногда она поднимает их вверх, и тогда её точеная шея предстает во всей красе: с затылка и вокруг маленького уха спускаются завитки, придавая головке видимость нежной незащищенности.
Никак не могла бы я назвать эту женщину незащищенной; такого впечатления она не производила. Роста среднего, она выглядела несколько хрупкой, но пропорции её тела были столь гармоничны, что, казалось, – вся возможная женственность, предстала перед тобой. Большие (карие, пожалуй даже – черные) глаза смотрели очень внимательно, лицо было строго, но в глазах проскакивали искринки, выдающие её нрав. Именно нрав, не характер.
Она стояла, слегка опустив глаза, подбородок же её был приподнят чуть более обычного, и создавалось впечатление, что, при своем среднем росте, она смотрит на окружающих сверху вниз. Голова, отведённая в сторону от собеседника, давала ему понять, что он не так уж и много значит для неё, что она снисходит до него с высоты своего величия.
Придерживая подол платья, ниспадающего мягкими складками, дама делает шаг вниз по ступеньке, и одного этого шага хватает, чтобы стала видимой вся игра её тела. Двинулось бедро, за ним плечо и грудь… бесстыдно выставленная вперед грудь, прикрытая шелком и от этого кажущаяся еще бесстыднее, – она заставляла отвести взгляд от её лица.
Резкий поворот, и в лицо мужчины стоящего перед ней летит её взгляд. Всего лишь взгляд... но какой! Слова не нужны, вовсе. Всё и без них ясно. …И он – понял. Он прекрасно понял, что она имеет в виду.
Это: "и что...? ты...? ты... смеешь чего-то хотеть?!" прочитанное в её взгляде, заставило его отступить на полшага и опустить голову, как опустил бы её застигнутый на месте преступления провинившийся школьник.
Никогда раньше не видела я подобной женщины. Её строгость, даже, пожалуй, чопорность, – всё выглядело бесстыдством. Одетая, она казалась обнаженной. Молчащая, она казалась издевающейся над всем миром. Её строгость сводила с ума. Промелькивающие на фоне этой строгости, затаенные где-то в глубине, чертики в её глазах заставляли желать её.
Мир лежал у её ног, а она не замечала этого, она задевала его подолом своего платья, проходя мимо.
… ей было не до него, у неё были свои планы на сегодня.

Вечером в Париже тепло, солнце еще не ушло за горизонт, на улице светло и войдя в это время в таверну, попадая в её душный полумрак не сразу разглядишь, что перед твоими глазами.

Два молодых человека только что вошли с улицы. Дверь захлопнулась за ними, и очутившись в полумраке, они еще ничего не разглядели, хотя особо разглядывать и нужды нет, они и так знают этот полукруглый зальчик, заставленный вдоль стен столами и лавками. Не нужно видеть пятен засохшего вина на столах, мухи, кружащиеся над ними, и так дают знать, что их там предостаточно.

Итак, эти двое зашли в знаменитую забегаловку, в которой прожигает своё время пол-Парижа, с которой знакомы все парижане, мало-мальски имеющие отношение к разгульному времяпровождению.

Я знаю, что думает один из них, тот который поменьше ростом, он стоит чуть сзади, но не прячется за спину первого, а выставляет его чуть вперед между собой и залом. Я вижу, куда направлен его взгляд. Он смотрит в глубь зала и в его глазах появляется узнавание. Он узнал человека, который сидит на лавке перед столом, положив на него согнутые в локтях руки, а его голова со спутанными длинными волосами покоится на руках. Он пьян и спит. Рядом с ним на грязном столе лежит шляпа.

Дверь, хлопнувшая при входе этих двоих, не потревожила спящего. Он спит сном праведника или гуляки, наконец угомонившегося на недолгий момент, чтобы проснувшись с новыми силами окунуться в сладостный разгул, дарящий восхищение женщин, зависть мужчин и удовлетворение от постоянного чувства опасности, так будоражащего кровь, когда ты знаешь, что от одного неосторожного слова, в лицо тебе может лететь шпага. И ты балансируешь на краю этой осторожности, порой позволяя себе удовольствие изощренно-изящного оскорбления, когда твой оппонент даже не сразу понимает, что его оскорбили. А когда понимает, замолкает в отчаянии перед выбором: выглядеть дураком или трусом. Но момент упущен… и он остается в дураках.

Скандально-знаменитый Ник спал сном праведного младенца среди жужжащих мух, и ничто не могло нарушить его сон.

Его-то и узнал тот – второй. Это узнавание читалось в его глазах. Сначала там было равнодушие, потом глаза насторожились, передавая эту настороженность всему телу, казалось, человек превратился в кошку, готовую к прыжку, но на время застывшую и затаившую свою злобу. Затем в глазах появилось отчаяние, оно разливалось по всему лицу и пряталось за презрительной усмешкой, рождая злорадство. Затем глаза стали выдавать вожделение. Он смотрел на шляпу, лежавшую рядом со спящим на заплеванном столе.

Шляпа. Жемчужно-серая шляпа. Единственная на весь Париж. Она вызывала зависть, она заставляла понимать, что ты никогда не будешь обладать ею. Она одна и она не твоя, и никогда не сможет стать твоей. Её невозможно ни украсть, ни купить, она принадлежит Нику, и об этом знает весь Париж. Она может лишь исчезнуть.
И вот сейчас перед ним эта шляпа, и Ник, способный потерять её.

- О! Ник! – говорит первый, тоже узнав его, - что он тут делает? Давай отведем его домой, мало ли что...

- Нет! – резко отрывисто отвечает второй.

- Почему? – спрашивает беспечно первый.

- Пусть спит, - цедит сквозь зубы второй.

- Хорошо, - легко соглашается первый.

И они покидают таверну.

Утром за таверной мертвого Ника обнаружил маленький чумазый бродяжка. Вчера в таверне была большая потасовка, и пьяный Ник просто оказался в ненужное время в ненужном месте. Его шляпа плавала рядом в зловонной луже. Мальчишка вытащил её, повертел в руках и решил, что если обрезать поля, то получится замечательный колпак. Колпак, какого нет ни у кого в Париже.

Жизнь Матильды, как она считала, состояла из одних проблем. Не скажешь, что она была красавицей, но пышные кудряшки делали её привлекательной. Даже имя её доставляло ей кучу проблем. Родилась и выросла она в глухой деревне, там это имя не прижилось, его быстро превратили в «Мотю», и вроде было всё ничего, пока она, окончив школу, не приехала в город поступать в институт. В городе имя «Мотя», резало слух, «Маша», казалось более благозвучным, и она стала представляться «Машей». В институт Матильда поступила, но, проучившись полгода, бросила, устроилась на работу. Через год вышла замуж за своего деревенского парня Борьку, приехавшего за ней в город.
Прошли годы, и вот теперь всё у неё было, как у всех: муж, двое детей, хорошая квартира в центре города и работа. О чем ещё мечтать?
Но муж пил. Пока дети были маленькие и болели, нужно было уделять им больше времени и поэтому работу пришлось поменять. Так она и проработала всю жизнь уборщицей. В этом году сын вернулся из армии, отслужив год, после окончания института и женился. Дочь тоже, между прочим, «допинала» институт. Сколько это Матильде стоило нервов – даже не представить. Можно было бы вздохнуть с облегчением, но не получилось. Родился болезненный внук, и всё закрутилось с начала. Мотя считала, что маленького человечка никто не сможет ни правильно накормить, ни полечить, ни воспитать. Домой она теперь приходила только к ночи, проводя все вечера у сына, нянча внука, и на работе все её мысли были заняты им же. Борька остался совсем без присмотра. Он и раньше пил, и сейчас поглядывая на него поздними вечерами, она прикидывала:

- Пьет не больше обычного. Всё нормально.

Жизнь шла своим чередом, в стране разразился очередной кризис, где-то за пределами страны происходили революции, то «оранжевые», то еще какие-то, но Матильды это не касалось. Она жила в своём замкнутом мирке, не обращая внимания на весь остальной мир, не замечая его; ей своих забот хватало. Тем более, что в последнее время у неё появилась отдушина.
Пару лет назад, она ездила на встречу с одноклассниками. С окончания школы прошло тридцать лет, ничего особенного от этой встречи не ожидалось, но собиралась она на неё с удовольствием. Купив брючный костюм и новые туфли, Мотя уехала в свою деревню. Борька остался дома, его эта встреча не привлекла, у него была Мотя, и никто больше нужен ему не был. Похвастаться перед бывшими друзьями было нечем, да и не любил он деревню. Уехав в город при первой же возможности, в деревню он возвращался только раз в году, на несколько отпускных дней, и то – лишь по требованию Матильды, вскопать тёще огород или выкопать картошку.
Одноклассников собралось много, приехали почти все. Некоторые из них не виделись все эти тридцать лет, и, когда при встрече начинали вдруг проявляться знакомые черты на совершенно чужом лице, от этого узнавания захватывало дух. После первых выпитых ста грамм, «незнакомые» лица совершенно исчезли, и все стали опять родными и привычными. Вечер удался. Было много смеха, воспоминаний, танцев, старые симпатии ожили и зазвучали по-новому. Расходились все под утро, усталые и счастливые.
Матильду провожать до дома пошёл Денис. То, что он был лучше всех, она оценила, как только увидела его и узнала. Статный, красивый командир ракетной части понравился ей с первого взгляда, и танцевать с ним было весело и приятно.
На первое свидание, которое он ей назначил, она не пришла. Не пришла ни на второе, ни на третье. И только когда, назначая свидание в четвертый раз, он объявил, что сам явится к ней, если она не придет, Мотя испугалась, и решила, что нужно идти. Иначе вся деревня будет знать, что Денис приходил, а она, замужняя женщина, не могла этого позволить. Опоздав на час, подумывая, что может он её и не дождется, она всё-таки пришла к озеру. Денис дождался. Мотя, по правде сказать, не кокетничала, она - боялась, вернее, опасалась. А опасалась она всегда и всего. Выросшая в деревне, при строгих устоях, всю свою взрослую жизнь в городе она так и оставалась простушкой, напуганной первым впечатлением шумного города, ждущей ото всех какого-нибудь подвоха. Думать быстро не умела, соображала медленно, и всё что не укладывалось в её привычное понимание, так и оставалось для неё непонятым, а значит неправильным. Ей нравилась её степенность, она считала себя ни какой-то там вертихвосткой, а солидной женщиной.
Но тут, у озера, вино, конфеты и цветы, принесенные Денисом, сделали своё дело. Матильда подумала, что вечно пьяный Борька, наверняка ей изменял, и решилась сделать то же самое.
Потом было кафе и гостиница в маленьком провинциальном городке, потом гостиница в областном центре, а потом она вернулась домой.
С тех пор прошло почти два года, Дениса она больше не видела, но это было для неё и не важно. Важно было то, что он звонил ей по два, а то и по три раза на неделе и писал эсэмэски. В эсэмэсках были стихи. Командир ракетной части оказался поэтом.
Часть, в которой служил Денис, стояла где-то на Кубе, приехать у него не было возможности, и эти телефонные звонки, эти маленькие письма в стихах – стали самым интересным и самым значительным из всего, что происходило в её жизни. Читая его стихи, наполненные то нежностью, то страстью, Мотя порой не понимала, что именно он хотел сказать, но ощущения при чтении были волнующими, необычными, они радовали, сердце замирало. Иногда она понимала, что чем-то расстроила Дениса, и тогда она надолго замолкала, не отвечая на его послания, расхаживая с мыслью: «Что же ответить? Какие слова подобрать?» Но, так и не придумав, откладывала ответ на завтра, потом на послезавтра… Денис не выдерживал и звонил сам.
В этом году он выходил в отставку, в его жизни происходили перемены. И он сделал Матильде предложение. Он позвал её замуж, пообещал носить её на руках всю оставшуюся жизнь, как тогда, почти два года назад, в той маленькой провинциальной гостинице; обещал сделать её счастливой. Он потребовал от неё однозначного ответа: «да» или «нет»?
«Однозначно» Мотя ответить не смогла, и она промолчала…
Уехать с Денисом, выйдя за него замуж, было невозможно. Она думала о том, что Борька тогда сопьется окончательно, внука не вырастят, да и до пенсии нужно было доработать оставшиеся четыре года… Ах, - если бы только могло всё остаться так, как сейчас.
Очень хотелось, чтобы он продолжал звонить ей, пусть даже лишь раз в неделю… А всего больше – хотелось, чтобы он писал ей свои непонятные, но такие красивые и загадочные стихи.

Шурик появился – «ниоткуда». Я слушала голос идущий из телефонной трубки. Мужчина на том конце, как будто боясь, что его недослушают, торопливо объяснял мне: ему дали этот номер телефона, и сказали, что возможно по нему он сможет выяснить, где сейчас Татьяна и как с ней связаться. А я слушала и думала:

- Надо же, кто-то ищет меня и не подозревает, что уже нашел.

Татьяна – это я. Сообщив об этом собеседнику, я услышала:

- Танюш, это Саша Смирнов, я хотел бы с тобой встретиться.

Еще не узнавая его голос, я лихорадочно начала считать сколько, же мы не виделись, досчитать не успела, но то, что больше пятнадцати лет, это сообразила. Шурик требовал встречи, рассказывая по пути, что он теперь живет за городом, у него свой дом на берегу Шексны, большая мастерская, баня, вишни в огороде, коптильня, лодка, рыбалка круглосуточно, куча заказов, и во время учебного года он преподает резьбу по дереву, а заодно и рисунок. Что он за это время получил звание «народного», сам организовывает свои выставки, и союз художников нафиг ему теперь не нужен, он справляется и без него. И было бы хорошо, если бы я к нему приехала, посмотреть на всё его хозяйство и лучше прямо сегодня.
Услышав, что сегодня, однозначно, не получится, он легко согласился, перезвонить через пару дней, так как буде эти дни занят. На том и договорились.

Положив телефон на стол, я села слегка ошеломленная всей этой информацией, с такой поспешностью мне выложенной. Вопрос: что происходит? – возник сам собой.

Чего это ему вдруг взбрендило в голову искать меня, после стольких лет? Скольких, - я так и не досчитала.
Вообще-то Шурик был художником, когда-то работал на заводе, оформлял заводской музей, потом ушел на «вольные хлеба», и с тех пор мы не виделись. Прошло много лет, и вот теперь этот звонок.
Поразмышляв о том, что однажды меня тоже посетила мысль, найти одного из моих однокурсников, я успокоилась. Ну, бывает видимо такое в жизни, что хочется увидеть, кого-то из старых друзей, затерявшихся на просторах нашей необъятной Родины. Целая передача об этом есть, люди ищут друг друга, и ничего особенного, или совсем уж необычного в этом нет.

- Поживем – увидим, - решила я, и занялась своими делами.

Из всего этого разговора меня заинтересовала возможность поучиться рисовать. Но до начала учебного года еще далеко, и подумать об этом я успею не раз.

В субботу вечером, вернувшись домой, и взяв в руки, беспечно оставленный под подушкой, телефон, я увидела пять пропущенных звонков, все были от него.
Успела я только включить компьютер, и поставить на газ чайник – телефон зазвонил, и из него понеслось:

- Я наловил и накоптил рыбы, купил литровую бутылку пива и натопил баню, хватай тачку, приезжай, я её оплачу.

Учиться рисовать мне расхотелось… Пиво я не пью, рыбу не люблю, в баню не собираюсь.

- Нет, дорогой, как-нибудь в другой раз, - всё, что я смогла сказать, растерявшись от такого напора.

- Ну, тогда пока. Дорогая, - услышала я в ответ, с явным напором на «дорогая» и телефон отключился.

- Это, что? Это, как? Это он так решил «ухаживать» за мной? С «девочками по вызову» и то дольше, по-моему, договариваются, - крутилось у меня в голове, после столь недолгого разговора.

А с другой стороны: мы взрослые люди, давно знакомы, чего еще наводить какие-то мосты, выкладывай, чего ты хочешь и какие проблемы?
Вот только выкладывая то, что хочешь ты, не худо бы узнать, чего хочет другой.

Это я сейчас такая умная, а в ту субботу меня мучил всё тот же вопрос: что происходит?

В гости он приехал в четверг днем, поддавшись своему любопытству, я всё-таки решила его увидеть.

Весь двух часовой разговор можно свести к одной фразе: все для тебя, дорогая.

- Хочешь рисовать?
- Пожалуйста, я готов тебя учить.
- Маслом?
- Пожалуйста, банки с красками тебя ждут.
- Хочешь подводную охоту?
- Пожалуйста, гидрокостюм и помповое ружье – всё готово.
- Ты живешь на съемной квартире?
- Пожалуйста, мой дом для тебя.
- Приедешь с подругой?
- Пожалуйста, я рад твоим друзьям.
- У меня есть всё, я успешен, я получил «народного», у меня куча заказов, я готов всё сложить к твоим ногам. Иди, собирай сумку и поехали, хотя, можешь и без сумки, я тебя сам всем обеспечу.

Последнее, что я услышала на моё «нет»:

- Жаль… ты позволишь мне позвонить? Оставь мне хотя бы маленькую надежду…

Когда за ним закрылась дверь, и я осталась одна, руки сами потянулись к компьютеру, и пальцы запорхали над клавой:

«Я всё, что есть, тебе отдам,
И жизнь твою наполню светом.
Откликнись только лишь приветом.
Я всё сложу к твоим ногам.

Готов отдать я свой покой,
За взгляд подаренный ответный.
Пусть зазвучит мотив заветный.
Ты мне дарована судьбой,

Я об одном прошу сейчас:
Не говори мне «нет», при встрече,
Оставь надежду, даже вечер
Не умирает, и заря

Восходит яркою волною.
Хотя б заветною мечтою,
Прошу, останься для меня…»

Как мир беспечен и красив,
Всё в наших судьбах перепутав,
Любви чужой, чужой мотив,
Воспринимаю словно путы.

Заветные любви слова,
Сердечной нежностью согреты,
Художник мне сказал вчера,
А я ждала их от поэта…

На утро я проснулась совсем с другими мыслями. Какая женщина не хочет, чтобы мужчина, сложил к её ногам весь мир; всё, что есть у него; всё, чем он богат? Какая женщина не хочет быть мечтой для мужчины? Какая?
Всё что мне предлагалось, предлагалось очень искренне, хорошим, успешным человеком, человеком, которого я в общем-то давно знаю. Вот только согласиться взять всё это в обмен на «надежду»… у меня не получилось. И не потому что: взяв всё, и не дав ничего взамен - ты попадаешь под управление «давшего», не потому что: взять всё и не дать ничего – это прямая дорога, пускай в условное, но рабство, и даже не потому, что я не люблю его и не хочу ему врать…

- А почему? Да я и сама не знаю, почему… Может, ты об этом знаешь?

Она закрывала глаза и начинала грезить зеркалами… Каких только зеркал не было в её воображении. Круглые, с резной деревянной ручкой, инкрустированные слоновой костью, палевая желтизна которой создавала ощущение, что этому зеркалу тысяча лет, и что в него смотрелась бесконечная череда красавиц этого стареющего мира. Квадратные, в специально отлитых для них рамах: медных и бронзовых, с налетом зелени, с каким-то только им свойственным запахом. Овальные, подобные тому, что когда-то давно ей подарила бабушка. Бабушкино, правда, было без рамы, очень простое; в её же грезах - оно прятало свои края за кружевом лилий, и это кружево напоминало зимний рисунок на окне, и, казалось, синева, проступающая в зеркале - вовсе и не синева, а утренняя морозность дня, окрашенные солнцем брызги радужного снега, искрящегося в его лучах.
А ещё, у неё была мечта. Лишь однажды она высказала её вслух, мужчине, которого, как ей казалось, она любила. Ей хотелось зеркало на потолок… Странная мечта, спрятанная где-то так далеко, что в ней было не только трудно признаться, но даже понять, что она, эта мечта - есть.
Теперь, когда я смотрю на неё, я знаю почему у неё была эта мечта… У неё было такое зеркало… и не так уж давно, всего-то каких-нибудь двести лет назад…
Я вижу её так, будто подсматриваю за ней, но иногда всё переворачивается, и я начинаю смотреть её глазами. Вот становятся видны, краем глаза, большие кисти балдахина, развешенного над постелью; они желто-зеленые, как и сам балдахин. Рука начинает ощущать шелк постельного белья. Если зажмурить глаза, появится запах осенних листьев, растворённый в утренней прохладе, медленно струящейся через открытое окно. А если глаза открыть – другие глаза, так хорошо знакомые, возникают над её лицом. Они как черные вишни… переспелые… такими полон был в тот день сад, там за окном. Эти глаза… эти темные, длинные, чуть вьющиеся волосы… это лицо… всегда знакомое, и всегда не до конца. Мужская рука под женской спиной… сильная, немного жесткая, требующая подчиниться её движениям. И когда губы касаются шеи, когда лицо исчезает из поля зрения, перед глазами появляется зеркало.
Задрапированное по краям складками желто-зеленой мягкой ткани зеркало на потолке.
Взрыв восторга, всё разлетается в разные стороны. Всё расширяется, Всё теряется в этом зеркале, и непонятно, где и чьё тело, и непонятно где и чей восторг… И всё, всё что возможно, и что невозможно, сливается в едином круговращении. Реальный мир перемешивается с зеркальным, зеркальный мир выливается, и его отражения начинают жить своей жизнью, рождая чувства, доселе незнакомые … и всё становится в сотни раз резче и проявленнее.

…Она так и не узнала, почему ей так хотелось зеркало на потолок.

Я иду по пыльной сухой дороге. Солнце печёт, небо высоко вдали, зной раскаляет эту белую дорогу под моими сандалиями. Впереди за рекой город, за моей спиной остался храм. Храм, из которого меня сегодня выгнали. Что ждет меня завтра? Я не знаю.
Тоскливо… Такие привычные, холодные стены храма, хранящие покой и тишину, остались в прошлом. Его своды, под которыми притаилась тайна, его залы, гулкие и немного пугающие, колонны и портики – всё, что было столько лет родным и привычным, стало теперь чужим. Чужим и враждебным. И то, что я иду, а не лежу в подвале этого храма – уже чудо. Почему меня выпустили, почему наказание не столь сурово, как для моего собрата, навсегда оставшегося в этом безмолвном храме и ставшего таким же безмолвным – мне непонятно. Я жив, и я иду к городу. К шумному, неприветливому, грязному, напоминающему один большой базар с копошащимися в нем людьми, к городу, который не люблю. Но мне некуда больше идти, и я иду.
Город выставляет вперед свои матово белые и всё же яркие стены, но не кажется от этого чище. Где-то там мне придется теперь жить.
Мои сандалии печатают на пыльной дороге звезду. Эта звезда у меня на подошве, остриём вперед.

…Храмовый знак, знак принадлежности к храму, бывшей принадлежности. Он теперь со мной, хочу я этого или нет, он навсегда остался в моих следах. И теперь, куда бы я не пришла, за мной останется этот след, и знающему человеку будет понятно – перед ним нарушитель, перед ним законопреступник. Тот, кто преступил закон, тот, кто попрал своим непослушанием мерки, тот, кто посмел ослушаться.

Потом – много еще раз меня выгоняли. Выгоняли из школы изящной словесности в Риме, выгоняли из теплого дома в слепящую темноту холодной сырой улицы в Китае, в Германии упитанный бюргер кричал мне вслед: «Гоните скорее эту тварь, она опять припёрлась в наш город»… еще, и еще. И везде я «печатаю свои следы».

И даже сейчас, придя по первому снегу раннего утра на остановку автобуса, к его появлению я успею впечатать свои следы в каждый доступный мне клочок пространства. Я ставлю ногу на снег, прижимаю её посильнее, и оставляю ровненький «пряник» своего следа.
…Когда подошвы моих очередных зимних сапог украшены звездочкой, он мне особенно нравится.

Я стою у окна и смотрю на серое небо. На дворе осень. Небо упало на землю и кажется, что весь мир затих, он больше не живой - он умер.
Умерла вместе с ним и я.
Я умираю каждую весну. Когда-то очень давно, там в другой жизни, всё было совсем наоборот. В той весне жила любовь, она и сейчас еще живет, но жизни в ней остается всё меньше и меньше.
Я стою у окна и смотрю на серое небо. Я жду снега. Я больше не плачу, я знаю, что совсем, совсем скоро, это серое неживое небо исчезнет, сменившись голубым. Солнце отразится в каждой снежинке, в моей душе возродится надежда, а вместе с ней оживу и я.
…Откроется санный путь. Он откроется, и у тебя появится возможность приехать
Тогда, давно… восемь лет назад… в той другой жизни, когда я провожала тебя в дорогу, когда кутала твои ноги в медвежью шубу, я знала, что ты вернешься. Весёлые бубенчики под дугой пели для меня радостную песню новой встречи. Я была счастлива, я знала, что пройдет короткое лето, и я опять увижу твои глаза, я услышу твой родной до боли голос, ты коснешься моих волос и скажешь: «До весны – я твой»
Как давно и как недавно всё это было.
Я стою у окна и смотрю на серое небо… сегодня холодно. А ночью пойдет снег; я всегда знаю, когда его ждать.
Я буду стоять, и смотреть, как падают снежинки. Они растают, эти первые робкие снежинки этого первого снега, - но я опять оживу, потому что они несут надежду. Я смогу… надеяться.

Ночь на дворе, а у меня сигареты кончились. «На телефоне» – один рубль, в холодильнике – «мышь повесилась». Если бы не беда с сигаретами – не пошла бы.
Шел снег. Первый снег, не совсем еще настоящий, он сыпался очень мелкой крошкой и таял сразу, но это был снег.
В выходные у меня бывает ощущение, что ты исчезаешь куда-то из этого мира; он становится пустым и звонким, и лишь какие-то неясные «отголоски чего-то» носятся в опустевшем пространстве.
Теперь, на морозе, этот звон станет гулким. Колокол, вероятно, зимой звучит по-другому. Мне чудится кромешная тьма, холод и звон. Где-то я это и видела, и слышала. И еще одиночество туда приплетается. Наверно так оно и выглядит – одиночество.
А ведь совсем не хотела о грустном, наоборот: снег обрадовал…
Его всегда ждешь в это время, как подарка. Кажется: вот он пойдет, и станет на душе легче. Первый снег...

Ты не любишь зиму, я знаю. У тебя почти вечное лето.

…А мы достанем шубки и шапочки, рукавички и шарфики, закутаем свои щечки, побежим по снежным тропинкам… а снег будет скрипеть под сапожками, и на тропинках будут оставаться ровненькие прянички следов со звездочками посредине. И всем будет понятно, что здесь совсем недавно прошла Таня.

Планета осталась за спиной. Я ухожу с нее, с этой желтой, даже – «ядовито-желтой» планеты. И не просто «ухожу» – я с неё «делаю ноги». У меня очень мало времени, так мало, что его почти нет. Всё нужно сделать очень быстро, а мой кораблик, стартующий горизонтальным взлетом, не успевает развить необходимой скорости, так нужной мне сейчас. Но я мчусь вперед – выбора нет. Корабль создает под собой взлетную полосу, без которой ему не взлететь, но вот эта-то полоса и делает меня уязвимой. Её видно, по ней можно просчитать траекторию моего движения, и сейчас – при взлете – я не могу её изменить. Она – дорога, по которой я двигаюсь, и только ею могу я уйти. А сзади уже пришли в себя от изумления моей наглостью, и начали обстрел. Мне необходимо уйти из зоны досягаемости, но я не успеваю.

- Давай, миленький, давай… - твержу я.
- Давай, у нас впереди длинная дорога, мы с тобой сами себе создаем дорогу, давай…

Это и было последней моей мыслью: я сама себе создаю дорогу.
А потом не стало ничего. Вернее: потом было несуществование. Взрыв разметал всё, не осталось ни одной молекулы, все превратилось в энергию. Энергию, с вожжённой в неё биркой: «я сама себе создаю дорогу»

* * *

Машина шла очень легко, управление не требовало почти никаких усилий. Она не то катилась, не то скользила по дороге из прозрачных розовых шестиугольников. Розовые плитки радовали глаз, меняя постепенно свой цвет на палевый, а затем на желтый. Вокруг всё сверкало в лучах звезды, стоявшей над горизонтом, который отливал сиреневым, переходящим, опять же, в нежно-розовый.
Удивительная планета. Планета хрупких прозрачных кристаллов. Ни в одном уголке вселенной я не видела ничего подобного. Я прилетела сюда специально, посмотреть на всю эту изумляющую красоту.
На станции мне выдали защитный костюм, обеспечили транспортом, предупредили, что будут выходить на связь со мной каждые пятнадцать минут, и я поехала.
Глаза разбегались от того, что я видела. Четкие, строгие геометрические формы кристаллов рождали фантастические фигуры. Трудно было бы представить, что материя может быть настолько гармонична, не увидев этого. Чистые, яркие цвета, то резко контрастные, то с невидимыми для глаза переходами из одного в другой, заставляли, при взгляде на них, задохнуться от изумления. Краски этого мира рождали удивительную феерию цвета. Легкий поверхностно-порхающий розовый закончился, перейдя в золотисто-желтый, и, за поворотом, открылось царство синего цвета. Он шел из глубины каждого кристалла, казалось, что он вырвался наружу. Самого кристалла не было видно. Не было видно его граней, резких углов, а только цвет, рождая эту форму, разлетался в разные стороны, уводя за собой остановившееся на нем внимание.
Заворожено смотрела я на окружающий мир, оторваться от него было невозможно. За каждым поворотом возникали неожиданные, всё новые и новые чарующие картины. Буйство цвета рождало буйство ощущений. Этот мир затягивал и не хотел отпускать, он, как волшебник, предлагал всё новые и новые фантазии, и только звуковой сигнал таймера вернул меня к действительности. Пора было возвращаться, так как половина запланированного времени истекла. Я развернулась, и поехала обратно. Сказать, что я была счастлива, это будет: не сказать ничего. Во мне пел цвет. Цвет и свет, лучистый и искрящийся, распадающийся радугой на гранях и бликующий незнакомыми оттенками. Обратная дорога была более спокойной; переполненная впечатлениями я возвращалась, и казалось, что мир вокруг меня не только красив, но и доброжелателен, он понимает и принимает мой восторг перед ним.
В какой-то момент, увлекшись особенно яркой гроздью фиолетовых кристаллов, я не вписалась в поворот; машина слетела с дорожки, перевернулась, и я вывалилась из неё. Придя в себя после падения и обнаружив, что защита в моём костюме нарушена, я не очень испугалась: времени добраться на машине до станции вполне хватало… на машине… Но она, искореженная, валяется рядом с дорожкой. Переговорное устройство раздавлено при падении, значит помощь мне не вызвать. Контрольный выход в эфир через пятнадцать минут. Ум начал лихорадочно искать и просчитывать возможные и невозможные варианты выхода из создавшегося положения. А выхода не было. Мне не прожить эти пятнадцать минут с нарушенной защитой, и до станции за это время не добраться.
Я пошла по дороге. По чарующе-красивой дороге. И, делая каждый шаг, я знала, что он приближает меня к смерти. Дышать становилось всё труднее, невидимые ядовитые газы, попадавшие под защитный костюм, разъедали тело, но я шла. Шла дорогой смерти. Дорогой, на которой еще десять минут назад я была так счастлива.

* * *

Я опаздываю… Хорошо понимая, что опаздываю очень сильно. Сине-зеленая планета, на которой я нахожусь, покрыта буйной растительностью, через которую очень трудно пробираться. Я заблудилась и устала. Ноги не хотят слушаться меня, но идти нужно. Нужно, потому что я опаздываю. Я не боюсь, я сумею выбраться и отыскать взлетную полосу, единственную рукотворную вещь на этой планете. Окончательно измотавшись, на одном только «надо», истратив последние силы, но не потеряв надежду, сжав зубы, я ступила на взлетную полосу.
Я стояла в её начале и смотрела на эту «стрелу», уходящую за горизонт, в небо. Она была похожа на дорогу.
Слезы катились по щекам. Сквозь них я видела деревья, склонившиеся над этой дорогой и образовавшие своеобразный тоннель, видела выползший на неё кустарник, траву в трещинах взлетного полотна. Не было больше сил стоять, не было сил думать о чем-то. Ноги подкосились, и я села. Села, уже понимая, что опоздала навсегда.

* * *

Полдень, становится жарко и душно. Под моими ногами булыжная дорога, когда-то по ней катили военные колесницы, отбивали шаг солдаты, бежали люди, спасаясь от преследования. Я не думаю об этом, я даже не знаю таких подробностей про эту каменную дорогу. Сейчас на ней нет никого кроме меня, и я иду, еле переставляя свои негнущиеся, распухшие ноги. Мои глаза опущены вниз, я смотрю на камни, запорошенные серой дорожной пылью. Впереди меня маленький, затерянный среди холмов, городок. Вот стали видны белые стены домиков, игрушечные заборчики палисадников, за которыми - густая тень деревьев, раскинувших свои широкие кроны, яркие клумбы с разноцветными цветами и дорожки, посыпанные желтым песком. Я знаю этот городок, мой путь не раз проходил через него. Марево висит не только над дрогой, но и над домиками, и в этот жаркий душный полдень вряд ли кому-то захочется покинуть благодатную тень и выбежать на дорогу, чтобы бросить мне в спину камень. Самое неприятное, что может сейчас случиться, так это то, что толстый обрюзгший бюргер выйдет на крыльцо пивной, и будет кричать на всю улицу: «Гоните эту гадину, опять эта мразь приперлась в наш город». У него хватит бранных слов на все время, пока я буду в его видимости, но это не страшно. Я просто не буду его слушать, я давно не слушаю людских слов.
Глаза слезятся, пот льется со лба, но и через слезы я вижу ступеньки крылечка пивной. Сначала перед моими опущенными вниз глазами появляются грубые добротные коричневые башмаки, затем серые гетры и зеленые штаны, начинающиеся чуть ниже колена. Дальше я не поднимаю взгляд, но я знаю, что его полотняная рубаха, расстегнута на вываливающемся из штанов брюхе, а на голове у него тирольская шляпа. Он кричит, и его слова летят мне в лицо, потом я иду мимо них, а затем они ударяются в мою спину. Я не слышу слов, но я слышу тон и ритм голоса, я слышу в нем визгливые истеричные нотки, но всё это не важно. Городок остается за моей спиной, перед глазами всё та же каменная дорога. Я делаю с неё шаг в сторону и падаю на траву. Ничего больше не чувствуя, я думаю о том, что мне уже не подняться, и что никогда больше не увижу я эту проклятую дорогу.

* * *

Я люблю дорогу. Когда я сажусь в машину, на переднее сиденье рядом с водителем, моя дорога начинается. Хлопает закрываемая дверца, и я попадаю в совершенно другой мир. Мир моей дороги. Иногда мне становится не важно, куда я еду. Я смотрю на уходящее за горизонт шоссе и мне кажется, что я сейчас уйду горизонтальным взлетом с этой планеты. Я могу сама сесть за руль, но не делаю этого. Я боюсь. Я боюсь, что тогда в моей жизни не останется ничего, кроме дороги.

Я карабкаюсь по дороге. Она идет вверх, и там наверху, огромное плато, я его пока не вижу. Не вижу, но знаю, и еще я знаю, что за ним море. Море, к которому я иду, и до него остался – день пути.

Подъем позади, а перед моим взором открылся простор. Он разлетелся в разные стороны и вперед, и вверх. Ощущение открывшейся бесконечности. Знаменитое плато, его не обойти, если хочешь попасть к морю.
Далеко впереди видно точку, и я направляюсь к ней. Здесь нет понятия дороги, нет вытоптанной полосы, так как всё сдувается ветром и выжигается солнцем, под ногами камни и песок, чахлая трава, да ещё, возможно, мелькнет ящерица между камешков. Вот и всё.
Ориентир впереди, и я иду на него. Постепенно точка превращается в различимый столбик, потом я вижу, что это столб, и, подходя всё ближе и ближе, я различаю, что это крест…
Крест, на котором распят человек. Он мертв. Стая птиц облепила крест. Большие черные птицы… и когда я попадаю в поле их видимости, стая взлетает.
С пронзительным карканьем они кружат надо мной, опускаясь всё ниже и ниже. И вот одна из них делает резкое движение и несется на меня, я только успеваю прикрыть лицо руками… удар по голове и кажется, что это не птица, это сам демон, вышедший из преисподней упал на мою голову. Первая атака послужила сигналом, и вся стая обрушилась на меня. Бежать… скорее бежать – это всё, что есть сейчас в моей голове на которую сыплются удары. И я бегу, бегу не разбирая, что под ногами, не видя ничего, не чувствуя уже боли. Одно желание – бежать.
Крест остается позади, и птицы постепенно отстают от меня, одна за другой они возвращаются к своему кровавому насесту.
Я поднимаю глаза, залитые потом и кровью, и вижу вдалеке еле различимую точку… это следующий ориентир, и впереди у меня день пути. Знаменитое плато… если тебе нужно к морю, с ним не разминёшься.
Время от времени оглядываясь назад я вижу, как птицы, кружа над крестом, опускаются всё ниже; всё слабее их крики. А я иду вперед, и всё повторяется… потом – ещё, и ещё раз… солнце стоит в зените, и кажется, что дороге не будет конца… бесконечность… Так, наверное, она выглядит: безысходность… И страх. Страх остаться на этом плато.
Я уже не иду, я еле переставляю ноги. Заранее закрыв голову руками перед очередным крестом, я бреду, не думая уже о том, останусь ли я в живых.
У меня нет обратной дороги, нет дороги назад, у меня только одна дорога – вперед… к следующему кресту.
…Что-то заставляет меня открыть глаза, поднять голову… и посмотреть. Посмотреть и увидеть глаза. Они смотрят на меня, они живые. Они смотрят с креста, и они ждут, в них надежда…
А над нами стая черных птиц, они падают и падают мне на голову…
Когда крест остался позади, когда затихли последние крики, – перед глазами появилось море. Солнце садилось в него, золотая дорожка бежала по воде, белый город у подножия плато раскинул прохладу своих садов.
Спотыкаясь о камни, падая, и из последних сил поднимаясь, я спускался с плато. А перед моим взором стояли живые глаза, и я видел, как ожившая в них надежда умирала, с каждым моим шагом.

Сонечка стояла у окна и смотрела на стекло. Она смотрела именно на стекло, а не за него. Все её мысли были сейчас тут рядом с ней. Она смотрела в себя или можно сказать на себя, и она не нравилась сама себе. В её душе жил страх. Я бы назвала этот страх – страх ошибки. Она очень боялась ошибиться, сделать что-нибудь неправильно, выглядеть глупо или быть непонятой. А ей очень хотелось быть понятой, и в то же время она понимала, что это невозможно.
Невозможно взять и рассказать, что у тебя на душе. Невозможно поделиться своей болью и своими страхами.
А за окном была весна, за окном цвел сад и эта бело-розовая пена на яблонях должна бала рождать восторг и радость новизны. Юное небо, отразившееся в пруду, завораживало своей синью, и трудно было отвести взгляд от чарующей глади синей воды.
Весна пела в саду за окном, возрождала уставшую от зимы землю, дарила тепло и любовь, и только Сонечка не замечала этого, в её душе жила грусть.

Распахнув окно, она села напротив него в кресло и подняла с пола игрушечного солдатика, валявшегося рядом с креслом. Папенька сам любил такие игрушки и поэтому дарил их на каждый праздник маленькому Николя, с которым Сонечка дружила, баловала до бесконечности и любила. Он отвечал ей тем же, его глаза замирали на ней то в восхищении, то в удивлении, они никогда не были равнодушны. Он гордился своей старшей сестрой, и она это знала, принимала детское обожание, отвечая тем же.
Сонечка сжимала в руке игрушечного человечка и вспоминала прошлую весну.
Тогда, в том мае, хотелось закружиться по саду, распахнув руки, взлететь над ним и спеть вместе с весной её торжествующую песню. Сердце было открыто, в нем жила любовь и очень хотелось подарить её кому-нибудь. В памяти воскресла музыка, звуки вальса закружили по воспоминаниям, унося за собой и распахивая двери в невидимый мир воспоминаний и грез.
Торжественный бал в честь юбилея губернатора. Гремит оркестр. Лица, восхитительные прически, золото в кружевах, разноцветные прозрачные камни в украшениях, яркие платья – всё мелькает перед глазами, вызывая восторг.
Диадемы, колье, браслеты, изящные руки, плавные изгибы шеи, запах пудры, ароматы духов, всё уводит за собой внимание, заставляет взгляд двигаться с одного чарующего видения на другое… Торжество женской красоты, среди строгих фраков, черных и белых, среди изящества военной формы, блеска орденов и чопорности погон.
Молодой корнет, затянутый в военную форму, делающую его похожим на статуэтку, на игрушечного солдатика, которого она сейчас держала в руках, пригласил её на вальс. И зал пропал, пропали стены, пропали пары, кружащиеся вокруг них, осталась только музыка и строгое незнакомое лицо, с которого на неё смотрели внимательные глаза.
Тогда, в этом первом вальсе, Сонечка поняла, что её сердце навсегда впустило в себя этого человека. Он вошел в него сам, не спрашивая её разрешения, и она позволила ему это сделать.
И вот теперь прошел почти год.
И не осталось ничего кроме боли и страха, страха потерять даже эту боль. Вальс плыл в памяти и она скользила за ним то поднимаясь на вершины восторга, то проваливаясь в пучины горечи. Всё в её жизни в этом прошедшем году зависело от этого человека. Его улыбка дарила радость, а его невнимание огорчало. Их краткие встречи наполняли жизнь воспоминаниями, которые заполняли целые недели пустоты, когда она его не видела. Жизнь стала сплошным печальным ожиданием. Мир вообще перестал существовать, всё, что не относилось к этому человеку, исчезло из поля зрения, растворилось, уплыло, подернулось дымкой несуществования. И она с трудом смогла бы вспомнить этот год по событиям, не связанным с ним. Таких событий не было, а может, они и были, но она не знала о них.
Сегодня она тоже с самого утра ждала его, день давно уже перевалил за полдень, а его всё не было. Ждать становилось невмоготу, она поднялась с кресла, заходила по комнате, но и так было невозможно, эта невозможность выгнала её в сад, и только дойдя до пруда, увидев, что солнышко клонится к горизонту, роняя желтые блики на синюю глубокую воду, она поняла, что ждать бесполезно, он сегодня не приедет. Тогда она успокоилась, как-то сразу, это осознание небытия сегодняшней встречи вернуло тихую грусть и смирение с этой грустью, ставшее уже привычным. Вернувшись по тропинке к дому, она вошла в гостиную, и тут горничная объявила:

- Владимир Николаевич. Принять изволите?

Соня резко повернулась на голос, произносящий любимое, такое долгожданное имя, растерялась от неожиданности и не сразу произнесла:

- Да… да… просите.

Владимир вошел, его лицо хмурилось, но это было не важно, Сонечка не спускала с него глаз. В руках она всё еще держала игрушечного солдатика, так похожего на него. Единственное отличие было в том, что у солдатика были нарисованы карие глаза, а на неё смотрели холодные голубые, и их взгляд ускользал, куда-то в сторону вниз.

- Я пришел переговорить с Вами, - сказал он и прошел в глубь комнаты, повернувшись к ней спиной, дошел до этажерки, взял с неё сложенный маменькин веер, брошенный ею там, и развернулся к ней лицом.

Пока она смотрела на его спину, целый рой мыслей закружился у неё в голове.

- Господи, ну наконец-то, - подумала она.

Наконец-то страх отпустит её, всё станет понятным безоблачным, наконец-то можно будет сказать о своей любви, об это беспощадной муке, рассказать о своём неутолимом желании видеть его, касаться его, говорить и говорить с ним. Сердце, казалось, распахнулось, и готово было рвануться ему навстречу, дыхание сбилось, и невозможно было унять этот порыв радости, он просился наружу, он требовал выхода.
Она зажала виски ладонями, пытаясь справится со своей радостью. Воздух комнаты, наполнившийся светом, не давал ей разглядеть его. И опять тот первый вальс закружил в памяти. И через этот вальс, и этот свет она вдруг осознала, то что сейчас услышала, то что он говорил ей.

- Я пришёл сказать Вам о невозможности продолжения нашего знакомства…

Вальс сползал куда-то вниз… свет падал медленно кружась за ним, комната приобретала привычные очертания и она увидела Владимира.
Он стоял в двух шагах от неё и вертел бесполезный, абсолютно ненужный ему веер. Она сделала два шага вперед, коснулась пальчиками сукна его мундира… и медленно стекла к его ногам.
Он не попытался её поднять, его руки были заняты веером, он перешагнул через подол платья расстелившегося у него под ногами, и вышел из комнаты, бросив по дороге веер в кресло.

Маленький Николя сидел в кресле прижимая к себе игрушечного солдатика, то что достали из пруда, не было его сестрой, это была куча мокрых тряпок, похожая на платье его сестры, а она… она, как всегда утром появится на пороге его спальни.

Я понимаю, что тебе нужна нежная романтичная женщина. Тонкая, звонкая, почти прозрачная, с печальными карими глазами и милой добро улыбкой. Маленькая и изящная. Я не такая, я другая. Я высокая, я блондинка и глаза у меня серо-зелёные. Я не умею подчиняться, я бываю жестокой. Моя романтика совсем иная. В моём сердце поют походные трубы, я плачу, увидев коня, как будто встретила давно забытого, но до боли любимого друга. Я знаю, как сжимает сердце перед боем, и как оно торжествует, почувствовав победу. Я привыкла, что мой мир подчиняется мне и когда этого не происходит, я прилагаю все свои усилия и добиваюсь того, что хочу. Когда всё рушится вокруг меня, и когда даже нет обломков старого, чтобы попробовать сделать из них хоть что-то, я глубоко вздохнув и задержав дыхание, на выдохе пою: когда мы были на войне… Страшно представить, даже себе, сколько её (войны) в моей памяти. Там горят города, там строчат пулеметы, там напалмы сжигают всё живое. Я знаю, как уничтожаются планеты, взрываются звезды и рушатся вселенные. Война на уничтожение, война в которой нет правых и виноватых, война из которой никто не выходит прежним. Мир уходит из под ног от очередного поражения и взлетает в высь от одержанной победы.
И торжество… торжество от возможности держать оружие в руках, торжество чувства своей силы. Размах удара… размах происходящих событий, размах разрушения. Мне порой кажется, что я никогда ничего не строила - я создавала войну. И сейчас, когда в моей жизни её нет, я всё равно меряю всё её мерками.
… Когда мы были на войне…
Трудно признаться во всем этом, трудно всё это показать, трудно сказать себе: «Да, я другая, не такая, какая нужна именно тебе, не такая, с какой ты хотел бы разделить свой кров, не та, с которой ты хотел бы идти по жизни рядом - я другая»
В моих мечтах, забытые за давностью миллионов лет, голубые снега, сиреневые планеты, синие звезды. От них остался только прах, и тот развеян по вселенной. В моих грезах смеющиеся глаза, рука с символом вечности и голос, роднее которого нет.
Мне кажется порой, что я знаю тебя миллионы лет, но сегодня, именно сегодня, я тебе не нужна, ты не помнишь меня. Я другая.

Сегодня дождь стучал целую ночь по карнизу и я просыпалась и опять засыпала под его ненавязчивое звучание, как будто выныривала и опять проваливалась, растворяясь в небытие. Как сквозь непрозрачное окно, подходя к нему лишь на мгновение, заглядываешь в мир, ничего по сути не увидев, только поймав беспорядочно стучащие, такие привычные звуки дождя, опять отходишь и погружаешься… Куда? Да, бог его знает куда, только чувствуешь, что погружаешься и начинаешь растворяться, расплываться по безбрежности. Начинаешь… и больше ничего – всё остальное в неведении, но в том «неведении», что-то мягкое, нежное, теплое, уютное родное, подобрав хоть тысячи слов, всё равно не выразишь, что там… Хотя, там всего лишь – «сладкий сон» :)
Посмотри, какое соответствующее действительности словосочетание… Все слова уже подобраны до тебя, все высказаны, все написаны, всё прочувствовано, причем, не кем-нибудь, а именно тобой. И мир, который должен быть новым – вовсе не новый, а исхоженный, изведанный и переделанный, и перестроенный, тобой же, уже вдоль и поперек.
И утро, вытягивающее тебя в этот мир, в свою действительность, сегодня хмурое, но хмурое погодой, а не своей сутью. Своей сутью, оно плавное и вальяжное, несмотря на то, что оно, как всегда – чума :) и как всегда я бегу, стараясь не опоздать.
Я пытаюсь найти, чем же оно сегодня так хорошо, и какое-то время не нахожу, и только выйдя на улицу под мелкий, редкий дождь, понимаю, что оно хорошо: письмом к тебе. Оно - это письмо, уже живет во мне, он стучит из небытия, через непрозрачное стекло и просится наружу, а я его чуть торможу, и из него проявляются отдельные строчки, которые невозможно забыть, и за которые я вытащу всё это письмо на свет божий, а потом отправлю тебе.
Я, как-то спросила про твоё письмо: «Что ты туда вкладываешь?»
«Себя», - ответил ты.
Вот и я отправляю тебе частицу, которая, только что, была мной, мягкую, добрую, немножко ленивую, тягучую своей вальяжностью и желанием появиться медленно и плавно, а не выплеснуться, как ведро холодной воды.
Я люблю такие моменты, когда во мне что-то есть, значит: мне есть, что тебе подарить, есть чем поделиться и это не слова, что-то другое, то, что стоит за ними. Наверное, - это я.
И, наверное, - это ты, вытягивал меня из небытия ночью, своими мыслями, когда писал мне письмо, или не писал, а просто, вспоминал обо мне.
Как мало, оказывается, для счастья нужно – твоё письмо утром. И как много – человек, который может написать желанное письмо. Как редко, эти две простые вещи совпадают – желание написать и желание получить, увидеть созвучность, поймать похожий ритм и зазвучать в унисон, выпуская наружу, поющее внутри тебя, без боязни быть непонятой, незамеченной и поющей в пустоту, слушающей только своё эхо и принимающей это эхо за ответ.
А иногда, то, что есть внутри, не хочет выходить наружу, и тогда становится скучно, и не поймешь, то ли я скучаю, то ли весь мир скучает без меня, то ли я остаюсь одинокой, замкнутой сама в себе, то ли он замыкается в своем одиночестве без меня. Мы скучаем по обе стороны одиночества, разливая грусть, затопляющую всю бесконечность, понимая: без меня… нет тебя… и то огромное целое, что было нами, разваливается на осколки, превращая, только что цветущий, ярко-радужный мир, во вселенский мусор. Как разбитое зеркало: множество маленьких обрывчатых отражений, никогда не смогущих составить единое целое.
Но стоит появиться мне, как мир опять засверкает своей улыбкой, приветствуя, одаривая, распахиваясь, принимая в свои бесконечные объятия.
И тогда я зазвучу, через этот мир, и ты услышишь меня.

А день между тем катится дальше, вокруг появляются люди и они стучат нетерпеливо в окошко моего киоска, требуя предоставить им удачу :) или возможность её. Представь, я торгую «удачей», как будто её можно купить :) Купить нельзя, но пожелать можно, тогда «народ» расплывается в улыбке с ответом: «Ой, спасибо, так нужно!»
А я думаю о человеках, которые ни на что кроме «удачи» и не рассчитывают, кто-то может уже разуверившись в возможности «успеха», кто-то от собственной безалаберности, а кто-то и не задумываясь, что «успех», - это то, что зависит от тебя, а «удача» - дама капризная, ни от кого не зависящая. Хотя, и она, наверное, подчиняется постулированию, запрятав это подчинение на больно уж широкий и поэтому невидимый уровень.
Дождь прошел, над городом висят тучи, но это не делает город сегодня менее шумным, я открываю дверь, включив за своей спиной обогреватель, впускаю его в киоск, и он своим шумом приобщает меня к себе, исчезает отгороженность от него.
Сейчас два нерусскоговорящих мужчины стоят у витрины, обсуждают уже минут десять, во что бы поиграть, я слушаю их речь, которая сливается с шумом города, и улыбаюсь. Они так долго обсуждают и выбирают лотерейный билет, как будто занимаются исключительно важным делом. Наконец просят два билета по десять рублей, которые есть на витрине, но их нет в продаже (витрина старая, кто бы её переделал :) Проиграв свою двадцатку они удаляются, подходит бабуля, твердя, что она всегда проигрывает, берет билет за пять рублей и проигрывает.
Это я тебе опять бумажное письмо пишу, почти, хроника одного воскресного дня.
Утром на дожде никого не было, сейчас между строчками :) появились студенты, покупающие проездные билеты, да такие вот «отдельные» игроки, мечтающие за 5 – 10 рублей, выиграть не меньше чем машину, ну, в крайнем случае, тысяч пять. Они всегда так искренне удивляются своему проигрышу или выигрышу, всего лишь, лотерейного билета. И ведь взрослые люди, а совсем, как дети.
Всё, пока, пошла на обед, он у меня с 13 до 14. В палатке за углом к этому времени привозят вкусные ватрушки с творогом, а чуть подальше, по ходу торговых рядов, молочная палатка, там я покупаю сливки. Вернусь минут через десять.

Вернулась, пока греется вода для кофе, можно покурить и на бумаге появятся еще несколько строчек. Дождик все-таки моросит, рынок полупустой, нет обычного «развала» фруктов и овощей. Сегодня вкуснее всего пахла палатка с копченой рыбой. Запах соленой, холодного копчения рыбы, ох, сегодня особенно вкусный :)
Вообще-то наши базары не отличаются яркими запахами, они не чета вашим южным – скромненько всё так.
Чайник вскипел, кофе со сливками сейчас будет готов. «Приятного аппетита, Таня» :))))))
Когда я первый раз увидела сливки в доступной близости, это было на учебно-опытном молкомбинате в Молочном, (в детстве сливок не было) возникло желание положить в рот кусочек сахара и запить сливками, так чтобы сахар таял во рту именно от них, я знала, что будет вкусно. Вкусно и оказалось, этот бархатный вкус сливок, отдельно от сладости сахара, накладывающийся на эту сладость и остающийся послевкусием – завораживает меня до сих пор. Теперь-то я знаю, откуда это, оттуда же откуда и мгновенное определение «классификации» мороженого, попадающего на язык – маленькая, сверкающая чистотой, распространяющая одуряющие молочные запахи и запахи влажного дерева, молочня во Франции, 1837 год, оказывается, это можно помнить.
Я вчера вечером, закрывая киоск и собирая своё мелкоштучное хозяйство, почему-то задумалась, как же тогда взбивали сливки и делали мороженое, не имея электрического оборудования, и «придумала» :), вернее, вспомнила, как. Смешно немного ловить себя на таких мыслях, нисколько не относящихся к сегодняшней действительности. Тогда не было, не любимого мной, молочного мороженого, было только сливочное. Молоко так не взбить вручную – только сливки.

Обед заканчивается, покупатель «стоит над душой», сейчас покурю и открою.
Через час после обеда, всегда спокойнее, день уже клонится к окончанию, все кто хотели, уже пришли, остались только случайные покупатели и тех, каждые полчаса, становится всё меньше и меньше.
Если бы не это письмо, я достала бы очередную книжку. Сейчас у меня в сумке третий том четырехтомного издания Набокова. Опять я к нему вернулась, не пойму, что за личностное отношение у меня к нему, почему он заставляет и заставляет возвращаться к его книгам. И каждый раз я читаю его, со всё новыми ощущениями. Моё отношение к этому автору так наглядно меняется, я кружу вокруг него последние полгода, и видя изменения в отношении к нему, начинаю видеть изменения в себе.

Теперь, если у меня хватит терпения набрать это письмо, ты его получишь.

Хватило :)

Хорошего тебе вечера, уютного, целую, Таня.

Мы сидим в лаборатории, я и моя коллега. Сидим по разным концам аналитического зала, спиной друг к другу, она у одной стены, заставленной приборами, я - у противоположной.
Вдруг за окном раздается звук. Назвать его необычным, это значит ничего не сказать про него. Он не просто необычный, он тот, которого не должно здесь быть.
- Слон – говорю я.
- Да ты что, Тань, откуда тут слон… не может быть – слышу в ответ.
Да, наверно не может быть… но я точно знаю – так трубит боевой слон, только он может издавать такой звук.

… ярко красные с золотом попоны – цвет победителя, одно это заставляет моментально признать своё поражение… ничего больше и не надо. Один этот цвет, дает тебе знать, что битва проиграна.
На нас двигались слоны. Маленькие кибитки, расположенные на их спинах, мерно покачивались, воины погонщики испускали град стрел, но эти стрелы были ничем по сравнению с той мощью, которая надвигалась, круша всё на своём пути. Слоны выстроены в боевом порядке, как черные клеточки на шахматной доске. У каждого из них в хоботе бревно.
В груди всё обрывается… страх… медленно заползающий, парализующий, не оставляющий надежды ни на что, он становится тобой или ты становишься им. Он прижимает тебя, всё ниже и ниже, и ты перестаешь видеть то, что происходит вокруг, ноги прирастают к земле и ничто не сможет сдвинуть тебя с места. Тебя нет и нет ничего, кроме этого ужаса.
Вдруг в этом несуществовании, через всё это безмолвие страха появляется трубный звук. Ты видишь, что медленно двигающийся боевой строй, начинает превращаться, перерастать в несущуюся лавину, своей тяжестью сминающую всё. Крики раздавленных людей тонут в хрусте ломающихся деревьев, гул стоит по земле, боевой клич слонов заглушает всё.
И то, что только что сползало по тебе страхом вниз, одномоментно взмывает вверх и разлетается в разные стороны, - даже ужаса больше нет – паника, отчаяние. Ноги несут тебя сами, ты, несуществующий больше, бежишь, сам став той лавиной, которая сметает всё на своем пути. Кто… что… у тебя под ногами, чьи крики летят тебе вслед… и летят ли они – невозможно понять. Тебя нет. Ты не чувствуя удара стрелы в спину, которая догнала тебя, просто спотыкаешься и падаешь. А когда на тебя опускается нога слона, превращая в кровавое месиво, ты смотришь на это уже сверху, отчаянно пытаясь понять, что же произошло.

… Во время обеда, когда мы с моей коллегой пошли, как обычно перекусить в любимое кафе, расположенное в квартале от нас, при входе в парк, я увидела большую красочную афишу. Приехал передвижной зоопарк в центре афиши был нарисован слон.

Её сердце пело! Казалось, что всё пространство вокруг неё разлеталось в разные стороны: оно закручивалось в спираль и этой разлетающейся спиралью, двигалось вместе с ней, создавая вокруг золотую ауру. Она не шла, она летела к своему Повелителю, и её сердце рвалось вперед, заставляя ускорять шаг. Ноги едва касались белого мрамора, древние, как сам мир стены, с разводами старинных символов, стали невидимыми. Взгляд, направленный вперед, выделял из всего окружающего только одно – двухстворчатую дверь, распахнув которую, она увидит его. Дверь распахнулась, и она его увидела. Он стоял лицом к окну, занимавшему полстены, и смотрел на медленно падающий снег. Снег, который только что вихрем кружился вокруг неё, сейчас медленно падал. Ничего не шелохнулось при её появлении. Было ощущение, что она наткнулась на невидимую стену или попала в безмолвие вечности, где ничего не происходит или происходит так медленно, что невидимо и неощутимо. Остановившись в центре зала, она бросила на пол небольшой мешок. Звякнув своим содержимым, он упал под ноги её Повелителю. Десяток круглых, похожих на большие монеты, фишек раскатился по полу. Фишки… Она собирала их по всей вселенной, каждая фишка – право голоса. Полмира лежало у ног её Повелителя. Как ей достались эти фишки, знала только она. Всё что можно было купить или обменять – было куплено, выменяно, выторговано. Всё, что можно было выиграть, поставить на кон, отдать под залог, всё было здесь. Все проигрыши, все ошибки, вся жадность и ревность мира, его коварство, предательство, ложь - все его материальные ценности были сейчас на полу этого зала.
Повелитель повернулся к ней лицом, слегка приступил ногой на мешок, так что из него посыпалось содержимое и, не спуская глаз с фишек, сказал:

- Это только половина. Мне нужен весь мир.

И только тогда поднял на неё глаза.

Она знала, что это половина мира. Половина голосов на Всемирном Совете. Но это всё, что можно купить, приложив неимоверные усилия. Остальное не продается, не меняется, не дарится, у остального нет цены.

А он еще раз повторил:

- Мне нужен весь мир.

Она смотрела на своего Повелителя, на того, ради кого жила. На того, кто создавал её, учил, любил и отдавал всё, что можно и невозможно отдать. Без него мир был бы пуст, без него незачем было бы существовать. Чтобы доставить ему радость она могла перевернуть полвселенной, но только пол…
И он знал это, он знал всё. И теперь, он требовал от неё невозможного.

Много, очень много времени потребовалось ей, чтобы понять, что же он хотел от неё и как можно сделать невозможное - возможным.


…И только сегодня я поняла. Когда я в согласии с миром – он мой. Когда все в согласии с миром – он наш. Мой и твой. Мир, который мы все вместе создавали, мир восхищения и согласия. Мир любви. Когда ты готов отдать своё сердце, когда ты готов поделиться всем, что у тебя есть, и тебе не нужно ничего взамен - весь мир твой. Когда ты готов дарить свою любовь, восхищаться окружающим тебя, а подарок, это всего лишь выражение твоей любви, тогда и мир отвечает тебе тем же. Когда ты готов обнять этот мир, со всем существующим в нем, когда тебе больно от его неудач и когда ты замираешь от восторга, радуясь победам окружающих – этот мир твой. Ты больше этого мира, это он в тебе, а не ты в нем, и тогда он становится твоим - тогда, когда ты со своей любовью к нему, выходишь за его рамки.

Спасибо тебе, мой дорогой, я наконец-то поняла, что ты хотел от меня, и я всё сделаю для того, чтобы мир опять стал нашим.